Ида Верде, которой нет - Страница 48


К оглавлению

48

Ожогин расхохотался, запрокинув голову.

— Это будет сентиментальный детектив. Очень сентиментальный детектив! — Ида подмигнула Лозинскому, мол, все в порядке, загасила сигариллу и так же бесшумно выскользнула из кабинета.

«Она опять права», — подумал Лекс, провожая ее взглядом.

Дверь закрылась, и на секунду в комнате повисла пауза — как будто двое мужчин продолжали смотреть на тень, оставшуюся от прекрасного видения.

— Однако за Грином надо следить — его фантазия имеет склонность терять здравый смысл. — Ожогин встал. — Вы же знаете, наверное, что от проблем с полицией его спас синематограф — он был беглым солдатом, когда купили его первый сценарий и были пущены в ход средства, чтобы замять дело. Вы с ним лично общались? — Лозинский покачал головой. — Он дикий или, как вам объяснить… Жаль, что ускользнула ваша супруга, которая так точно формулирует, — он кажется этим новомодным существом: инопланетянином. Гипнотизирует своими дикими фантазиями, а любая фантазия — это бюджет. Будьте бдительны, сударь. — Ожогин поставил крутобокий бокал с недопитым коньяком на стол. — А вот и сам господин Грин, как на заказ, — подойдя к открытому окну, он указал на долговязую сгорбленную фигуру. — Сказки его легки, но сам господин Грин — человек тяжелый. Беглый — лучшее для него определение. Для него каждая точка, в которой он оказывается, будто место преступления, откуда надо скрыться. Впрочем, что-то я разболтался! Не запойный ли он, кстати? — И Ожогин откланялся.


Лозинский смотрел, как к озирающемуся Грину — или после слов Ожогина ему казалось, что писатель нездорово озирается и похож на проигравшего боксера, который продолжает сжимать кулаки, хотя бой закончился, — подплыла Ида.

Глядя снизу вверх, тронула его за плечо, повернулась на каблучке и двинулась в глубь толпы, ведя за собой насупленного писателя на невидимой привязи.

Спустились нежные сумерки. В деревьях зажглись лампочки, казавшиеся насекомыми, присевшими отдохнуть на крупные листья платанов.


Стемнело. В очередной раз звякнули ворота. Поклоны, обещания, сияние хмельных глаз, шуршание юбок. «Ах, не забыла ли я?» «Как божественно!» «Элегантность имя им!» Комплименты. Приглашения, не терпящие отлагательств. Уговоры, не терпящие возражений. Вскрики, отголоски смеха таяли где-то внизу, где на площадке у подножия склона зажигались фары автомобилей, гудели таксомоторы. Лозинские провожали гостей, стоя на высоких мраморных ступеньках крыльца. Он обвивал рукой ее талию. Она склоняла голову к его плечу.

Через полчаса Лекс нашел Иду в гостиной. Никаких следов усталости, безмятежная — как почти всегда. Остановившись у книжных полок, она рассматривала громоздкий фолиант — наверное, старый атлас растений, в которых буквы переходят в извилистые рисунки стеблей. Так и есть.

— Тебе всегда удается выставить меня дураком! — зло выкрикнул Лозинский, увидев ее холодный профиль, прищуренный взгляд, выискивающий на картинке то, что никогда даже не придет ему в голову. Кажется, он тоже выпил пару лишних коктейлей. — Кто тебя просил вмешиваться в наш разговор с Ожогиным?!

— Ты, милый, болезненно воспринимаешь всякую ерунду. Ты так мямлил, что запорол бы весь проект. К тому же тебе никогда не удавалось внятно изложить суть дела, — равнодушно ответила Ида, не отрываясь от атласа.

— Ты могла бы сделать это более деликатно! — Лозинский понимал, что жена права, но ясность ее мышления особенно злила его. — И ты позволяла этому юнцу Баталову во время танца…

— О, Лекс, не начинай. — Она тренькнула пальцами по полуопустошенным бокалам. — Режиссируешь там, где не нужно. Почему ты не спрашиваешь об остальных, с кем я танцевала?

Лозинский сжал кулаки. Она нарочно его провоцирует!

Она же смотрела в сторону Черного моря. Ее не заботили слова Лозинского. Не он, так… так еще чья-то мускулистая рука, упругий торс, красивая ягодица. Впрочем, на хмельную голову ни поцелуи, ни жар тела ей никогда не были нужны.

От моря подуло холодом. Может, начинается шторм? Подкатила знакомая волна злобы, не страшной, не опасной, скорее раздражение, которое легко можно подавить, не выпускать хмельной пар из себя. Но то, что стоит за этим раздражением, — куда это деть? И ревность его скучная. И глуповаты его зеркала, в которые он все время смотрится — добро бы только в спальне, — нет, не пропускает ни одно чистое стекло на улице, только бы взглянуть на свою поступь, на залихватски заломленную шляпу, на шикарный узел пояса на пальто. Коллекция отражений — его удел.

Она оглянулась — Лозинский продолжал говорить, но тут вдруг очнулся пианист, полчаса как мирно дремавший у фортепиано, и, не разобравшись что к чему, ударил по клавишам.

Голос Лекса потонул в бравурных аккордах. Он лишь как рыба открывал рот.

Ида улыбнулась мизансцене, однако Лозинский принял ее улыбку на свой счет. Лицо его побелело. Он схватил пустой бокал, сжал, и осколки, окрашенные кровью, посыпались на пол.

Он медленно двинулся к Иде, не замечая кровоточащей ладони.

— Оп-ля! — Она подняла серебряный поднос с высокими бокалами, крутанула его как жонглер на указательном пальце и с веселой яростью направила веер разлетающегося хрусталя в сторону мужа.

Лекс привычно увернулся.

Вспыхнули, отражая свет люстры, хрустальные капли.

Пианист резко оборвал игру.

Ида повернулась на каблуках и, не оборачиваясь, вышла из гостиной.


Она спала крепко и не понимала, во сне или наяву он притянул ее к себе и уже был в ней. Черт! Оба обожали любовь в полусне, когда каждый на своей планете, в своем сюжете. Он не знал, притворяется она или действительно спит. Но тело ее было абсолютно безвольным. Она что-то бормотала. Повернуть, раздвинуть, согнуть… Сладкая покорная кукла. От этих минут он сходил с ума. И содрогания были столь сладостны — в покое, защищенном ее дремотным небытием, тем, что все происходящее принадлежит только ему и подчиняется только его желаниям. Он громко застонал. Даже закричал. Дикая, обескураживающая нега, усиленная — как ни странно — этим выкраденным одиночеством.

48