Еще через неделю Ломон разрешил ей проехаться по окрестностям в автомобиле.
Около крыльца появился небольшой «Бьюик» кофейного цвета.
— Боже мой, а это что? — спросила Ида у горничной, которая запыхавшись тащила громадный белый ватный шар.
— Это перина. Если вдруг вы задержитесь и спустится прохлада, — пролепетала та.
Ида вопросительно взглянула на Ломона.
Тот важно кивнул.
День был солнечный, почти летний.
Спустились вниз, на плато. Заехали в Домьен: проехали вдоль столиков, что прятались под зонтиками, остановили авто и прошлись по блошиному рынку и цветочным рядам. Ида попросила купить три десятка разноцветных роз.
Потом направились в Экс-Люпен, славящийся хвойной рощей («Этот воздух — сплошная польза!» — пел доктор), и там устроились на втором этаже ресторации на центральной площади. С балкона, где по просьбе Иды установили столик, открывался вид на горы. Снег на вершинах казался праздничными белыми беретиками.
Ломон заказал бутылку шампанского.
— Вы решительно повернули в сторону поправки, госпожа Лозински. А шампанское, кстати, не последнее средство при несложных формах легочных заболеваний! А у вас форма уже переходит в не-сложную — не-слож-ну-ю! Пузырьки действуют на легкие очень освежающе, высвобождают некоторые химические элементы — ну, не буду вас мучить наукой. Позволите подлить? А я, возможно, женюсь, госпожа Лозински. О-ля-ля! О, как я устал в вашей России от сложных, тяжеловесных — во всех, знаете ли, смыслах — русских дам. А тут у нас — птицы! Воробышки с пухлыми щечками и смехом за пазухой!
У Иды немножко кружилась голова от прогулки, и она слушала разомлевшего Ломона будто сквозь сон. В тумане плыли ветви платанов, фиолетовые гроздья филенций и вместе с ними — официанты, похожие в своих черно-белых фраках на пингвинов.
Ах, как давно она не пила шампанского! Там, в Крыму, от первого глотка она сразу приподнималась на цыпочки, а сейчас хотелось откинуться на подушки, смежить веки. Там, дома, все на нее смотрели, и она всегда это чувствовала, и кружилась, кружилась, как хрустальная балеринка на подиуме музыкальной шкатулки, и видела, как блеск ее глаз и бриллиантовых крошек в заколках отражается на лицах людей вокруг. Последние шесть лет вдруг показались ей одной неостановимой съемкой: режиссер давно ушел, забыв выкрикнуть команду «Стоп!», и лента кинопленки продолжает трещать в аппарате. Здесь же никто ее не знал — просто еще одна хворая или уставшая от столиц особа. Ничего специального в ее появлении не было, и эта невидимость оказалась кстати.
Скоро поехали домой, и она отлично заснула.
А наутро что-то изменилось. Наверное, действительно она начала выздоравливать.
Много гуляла одна. Воздух становился холоднее и прозрачнее.
Из Москвы от родителей пришла посылка с шубой. Вероятно, они думали, что санаторий занесен снегом. Но вечерами легкое норковое пальто, в сущности, было кстати. Она накидывала его на пижаму и бродила по саду.
В санатории оказалась неплохая библиотека, в том числе и годовые подшивки журналов по археологии давнишних лет. Она нашла несколько отцовских статей. Переводчик, который занимался сухими отчетами профессора Ведерникова, был, видимо, настроен романтически — французский текст грешил лирической описательностью, несвойственной текстам отца. Но как приятно было читать эти лукавые переводы, ведь в своих рассказах отец был как раз очень словоохотлив и, присаживаясь на камень и вытирая платком вспотевшее лицо, обращал Зиночкино внимание на то, как меняет цвет небо, как яростно дерутся ящерицы, а имперский почтальон, отдав им письма от матери и отъехав на полкилометра, начинает выписывать на своем велосипеде круги по степи.
Приходили письма от Лозинского, но, начав отвечать мужу: «Милый Лекс, ты меня не узнаешь…» — она тут же бросала перо. Листки с одной незаконченной строчкой некоторое время валялись на столе, потом на них водружалась ваза с пионами, и придавленные мокрым стеклом буквы расплывались.
Постояльцев в санатории было немного. Бурные знакомства считались дурным тоном. Иногда обитатели шале перекидывались пустыми новостями, лежа на деревянных кушетках на балконе четвертого этажа, по прихотливой воле архитектора пристроенного к остову разрушенного замка, и через узкий проем окна, из которого пятьсот лет назад тонкорукая дама бросала своему трубадуру цветок, отдыхающим подавали травяной чай.
В полдень солнечные лучи решительно пронизывали холодный горный воздух — и пациентов просили проводить эти два чудесных дневных часа на верхней террасе.
Слева от Идиной кушетки уже второй день располагалась пара англичан. Случайно прознав про то, что она дочь «того самого Ведерникова», они наперебой рассказывали про свое путешествие в Египет к раскопкам фараоновых гробниц. У Иды звенело в ушах от их резких голосов. Ни Ломона, ни горничной поблизости не было, и никак не представлялось возможным остановить этот поток красноречия. Ида откинулась на подушку, надела очки с темными круглыми стеклами и ушла в свои мысли, иногда кивая головой — невпопад.
Вдруг на лицо ее упала тень. Кто-то остановился около кушетки, загородив солнце. Наверное, официант принес новую порцию шоколада болтливой англичанке. Та и правда замолчала. В тени сразу становилось немного прохладно, и Ида, не открывая глаз, притянула к себе плед.
— Зинаида Владимировна?
К кому обращен вопрос? Кажется, по-русски? А может, просто сон?
— Зинаида Владимировна? Что ж вы спите среди бела дня? — Фигура сдвинулась вправо, открыв солнце.