Ида Верде, которой нет - Страница 82

Бросить на лопатки, как Зизи? Принудить? Притянуть к себе кудрявую голову и смотреть сверху вниз на любовные старания, то подгоняя ее, то благодаря?

Он отдернул руку.

Однако не получается вести себя с Идой так, как с Зизи. Здесь приняты другие манеры — галантная игра, нежные скольжения губ, изгибы тела, балетные па, которые теперь несколько скучны. Но ничего: требуется разгон и… ведь сколько лет получалось…

Он чуть опять не хохотнул: во-первых, почувствовал, что снова пьянеет, во-вторых, его собственные с Идой пассы вдруг привиделись ему ажитацией дурного пошиба синематографа пятнадцатилетней давности: фальшивые любовники заламывают руки в картонном павильоне, который вот-вот на них рухнет.

Да-с, дурной вариант утреннего похмелья — кажется, коньячные пары активизировались. Но надо продолжать.

«Как сказать ему?» — думала Ида.

Ничего ведь не получается. Ни-че-го! Будто на ней панцирь, сквозь который невозможно ничего почувствовать — лишь робкие постукивания по поверхности. Целует, гладит… Ах, господи, зачем так сильно жмет, будто ее тело — боксерская груша или воздушная подушка! Совершенно бессмысленно — ничто в ней теперь не отзывается на его прикосновения: какой-то сплошной спортсменский массаж. Да еще и пыхтит! Интересно, ее тело протестует из-за Рунича? Или из-за ее злости по поводу демарша с дублершей?

Вдруг всплыл захламленный руничевский кабинет в альпийской деревне, заброшенный сад — и по Идиному телу пробежали мурашки, как только она вспомнила его изучающий взгляд, скользящий по ее обнаженному телу. Шуршат дрова в камине, цветы под снегом за оконным стеклом, и Рунич смотрит, смотрит, пока она со смущенным смехом сама не приникает к нему. И что теперь делать с той, альпийской, негой? И будет ли ей дано еще нечто подобное? С кем?

— Мы оба устали, тебе не кажется? — спросила она наконец мужа.

Лозинский, скрывая облегчение, кивнул в ответ и несколько театральным жестом схватился за голову: трещит, ломит — адовы муки, в которых — да! да! да! — сам виноват.

Он к тому же был несколько озадачен: мрамор божественной Верде воздействовал теперь на его мужское естество как лед. Скорее уставший муж, нежели герой-любовник. Лучше бы чашку горячего кофе и безотлагательно — обжигающий душ с пряным травяным шампунем, чтобы прийти в себя после дурной ночи в гостинице.

Потом они долго пили кофе на террасе, перебрасываясь короткими деловыми фразами и глядели друг мимо друга. Обоим было неловко, и оба были рады, что притворство прошло незамеченным. Они заблудились в слишком хрупкой области ощущений и объяснений. Каждый находился сейчас между прошлым и будущим, в разреженном пространстве настоящего, где то и дело кружится голова. Надо ли будет притворяться дальше? Или тела вспомнят все сами и вернутся нежные игры, так забавлявшие обоих? Собственно, никто раньше не считал их играми…

Лозинский подливал Иде кофе, намазывал хлеб маслом и джемом с подобострастной заботливостью, с какой и в лучшие их минуты никогда не ухаживал за ней. Расспрашивал про Альпы, шутил по поводу матримониальной горячки доктора Ломона.

Ида благодарила с нежной снисходительностью, с которой обращаются к милым детям.

— Я поеду прямо в просмотровую залу. Взгляну на рабочие материалы. Ты не возражаешь, дорогой?

Мед капал на скатерть.

Лозинский медлил с ответом.

Неизвестно, что разозлит Иду сильнее: то, что ничего не получилось из апшеронского шторма и всех ее мучений, или застенчивая Зизи.

— Материала слишком много — больше пяти часов. Я попрошу монтажера подобрать для тебя лучшие дубли.

— Сколько сцен придется переснимать?

— Ммм…

— Не надо! Не утруждай себя! Может быть, общие планы и оставим с… — Она хотела сказать «с этой девкой», но сдержала себя. В конце концов, никто не отменял пока блистательную пару Верде — Лозинский.

Он поморщился, обратив внимание на множественное число — «оставим». Она относится к фильму, как к содержимому их общего буфета.

И только один раз Ида сорвалась.

— Надеюсь, ты позаботишься, чтобы я больше никогда ее не видела, — сказала резко, неприятно.

Он кивнул и отошел к балконному парапету, чтобы закурить.

Холодный воздух прорезала извилистая струйка дыма. Лозинский рассмеялся, глядя на нее — вот и он так струится. Как бы не истаять вконец! Голова действительно трещала, а, помимо судьбоносных решений, надо было принимать будничные — выпить стакан коньяку и рухнуть в постель или… он с ненавистью представил прозрачную чашку с зеленым чаем или утренний коктейль из томатного сока с яичным желтком — гадость и то и другое. Все-таки рюмку коньяку — и на студию! Оставаться дома невозможно — здесь правит Ида, и из каждого угла будут трубить ее оговоры и назидания.

— Значит, ты не скучала в Альпах, милая? — повернулся он к жене.

И в это время зазвонил телефонный аппарат.

Лозинский быстро прошел в дом, чмокнув по пути Иду в волосы.

Она положила салфетку на расползающееся по скатерти кофейное пятно — легкая фарфоровая чашка чуть не выскользнула у нее из руки — и задумчиво посмотрела мужу вслед. О нем всегда говорили, что он крепкий режиссер. Может, так и есть?

Звонил Нахимзон — ждал на студии.

Решили выехать вместе.

Перед воротами «Парадиза» Лозинский церемонно помог Иде выйти из авто, поцеловал кончики пальцев, знакомым жестом потер ее ладошку о свою щетину — утренняя порция коньяку помогла, он почувствовал некоторую бодрость, — и они разошлись: он отправился в кабинет, где съемочная группа обычно собиралась на совещания, она — в маленькую залу для рабочих просмотров, где ее уже ждал киномеханик, вызванный по телефонному аппарату. Ида опустилась в бархатное кресло, закинула ногу за ногу и закурила.