Ида Верде, которой нет - Страница 94

Но не опасно ли вот так плыть над сугробами и елками, задавались вопросом заезжие гости Иткола и Терскола, кабардинской деревеньки в четырех километрах от шале, которую архитекторы тоже грезили превратить в курорт. А ну как трос оборвется? Или ветер выхватит худощавую спортсменку и где, в каком ущелье ее потом искать? Это в Швейцарии и Франции можно доверять таким фуникулерам — там все последствия рассчитываются до мелочей. А здесь? Да еще местные жители поглядывают черными глазами на столичных путешественников — то снисходительно, то с усмешкой.

Пока дела в Итколе шли неважно, но приезд съемочной группы — с самой Верде, с самим Баталовым! — давал надежду на то, что место вскоре станет модным.

Ида в новом лисьем пальто и круглой рыжей шапочке стояла на балкончике верхней станции канатной дороги и смотрела вниз на девственный снежный покров склонов, черную ограду елок, блестящий квадратик отеля внизу.

Съемки в горах шли уже две недели и скоро подходили к концу.

С утра то и дело шел легкий снежок — будто сыпался сверху из авоськи, в которой появлялись все новые дырки. Режиссеру, кажется, это было на руку — как только хлопья начинали скользить по своим воздушным траекториям, он тут же призывал Гесса к камере.

С Кольхеном Ланским все делалось очень легко. Он не опаздывал, но и не назначал съемку слишком рано, все время светился от удовольствия и всякий будничный хаос считал веселой подготовкой к еще более веселому празднику.

Беззаботность! Кольхен светился беззаботностью, и это было именно то, что нужно Иде. В конце концов! Финал ее жизни с Лозинским — будем надеяться, что финал — дался слишком тяжело. Склизкая тягостность была в разговорах с адвокатом, с Ожогиным.

Ночью ей однажды снилось, как она плывет в море, где-то на апшеронском пляже, и в воде разлита липкая нефть, которая покрывает кожу черным, гладким, неотмываемым слоем.

Первые дни в горах Ида практически не общалась с новым постановщиком: выходила на площадку полностью готовая к эпизоду, смотрела только на Гесса и, закончив съемку, уезжала в отель. Закутывалась в шерстяной плед, усаживалась в креслице канатной дороги — и, покачиваясь из стороны в сторону, оно увозило ее вниз.

Один раз мерное движение кресла вдруг остановилось, и Ида зависла над пропастью. Одна — на фоне молчаливых гор, которые в наступившей тишине, кажется, чуть приблизились, чтобы внимательнее посмотреть на странницу. Остальная группа еще крутилась наверху. А праздных лыжников и прочих путешественников наверх во время фильмирования не пускали.

Ида не испугалась. Напротив, спокойно вглядывалась в пейзаж и думала о том, что где-то на этой прекрасной картине, наверное, есть щель, в которую можно шмыгнуть и пропасть. Исчезнуть и вынырнуть с другой стороны земли. На пляже, где дымятся на решетке жареные рыбы. Или в степи, где отставший от экспедиции археолог продолжает долбить стену в раскопе, надеясь на чудо — вдруг он первым откроет дверь в замурованную жизнь.

На эти мысли ее навели разговоры нового постановщика: во время перерыва на чай он, намазывая масло на хлеб, ворковал о том, что в сценарии Грина главное — щели. Именно щели. Их надо придумать и снять — без всякого мистицизма. Например, дверь в горной хижине. Которая, как окажется, выведет в другую страну. В тот замок, который замечательно снят на Апшероне. Помните каморку папы Карло у обжоры Толстого?

Кресло качнулось и поехало дальше.

На следующий день Ида первая подошла к постановщику, задала какой-то фильмовый вопрос, Кольхен радостно ринулся за своими бумажками — план сцены! Сейчас покажу план сцены! Провалился по пояс в снежную ложбинку и, хохоча, барахтался в ней.

И тут Ида поняла, где видела эту мальчишескую фигуру — на приеме в их с Лозинским доме! В тот вечер, когда было уговорено с Ожогиным снимать «Охоту на слезы»! В тот вечер, когда Грин пугал ее своими двусмысленными побасенками, которые, кстати, во многом оказались правдой.

— Я, кажется, сейчас только поняла, что вы тот самый Кольхен — критик, вы писали о синема, которую мы делали с Лозинским. Кажется, вы написали что-то особенное про «Чудачества госпожи Ноль»? Ведь так?

— Да-с, я писака, — откликнулся Кольхен с беспечной улыбкой. — Я писака, который пробрался в стан фильмовых воротил — и вот, ворочу как могу. Уболтал господина Ожогина на мелодрамку, потом на детективчик — простенький, как орешек, даже скорее как семечка — кстати, удочку закинул тогда, на вашей шикарной вечеринке. А сценарий Грина я знал наизусть, еще когда только запускалась ваша фильма. Он идеальный драматург для кино — надо только разглядеть его уловки и фокусы. Вот в следующей фильме, если все будет в порядке… — неожиданно сильный порыв ветра унес его слова, а заодно шапку.

Кольхен бросился за ней, крича на ходу, но Ида махнула рукой — берегите горло, потом поговорим.

Вдруг вспомнила ДЕНЬ, когда снималась у Пальмина — они чем-то с Кольхеном были похожи. Мальчиковостью. Беззаботностью.

На следующий день снег пошел сильнее, хотя иногда ветер разгонял морось и тогда зависало прозрачное серое спокойствие. Вездесущий Нахимзон раздобыл зонты, которые то стаей топорщились вкруг съемочной площадки, то черными цветами на белом снежном фоне вырастали над головами актеров, оператора, над кинокамерой. Дело двигалось споро — Кольхен принимал решения быстро и, казалось, больше был увлечен тем, чтобы для группы вовремя доставили горячий обед, меню он с заговорщицким видом в конце каждого дня обсуждал с Нахимзоном. А еще специальные мельхиоровые термосы с кофе и чаем, которые были наготове весь съемочный день, бублики, мармелад, который, по уверениям постановщика, очень хорошо воздействовал на кожу лиц актеров и на мозги ассистентов.